Рассказы сторожа музея

[ConnorНеубиваемый]

Если было, давайте уберем. Ну, а за "бояны" звиняйте - для кого-то это могут быть аккордеоны )

Бой за помещение

— О-о-о-о! Серега пришел! Какие люди! Сколько лет, сколько, как говорится, зимних периодов. Как жисть молодецкая? Нормально? Ну садись, наливай, угощайся. Давненько тебя видно не было. А у нас, Серег, тут такие события, события... Сплошные бои. Чего, говоришь, случилось? А случилась большая неприятность.
Вчера прихожу после дежурства за получкой к Калерии, а на старушке лица нет.
— Чего, — спрашиваю, — произошло на вверенной мне территории? Опять Карячкин какую-нибудь ценную каменную часть отломал? Или княжну Тараканову окончательно крысы загрызли?
— Хуже, мой верный страж музея, — отвечает Калерия. — Намного хуже. Похоже на то, что скоро нашему музею конец придет полный и окончательный.
— Каля! — говорю я. — Ты или сильно утрируешь ситуацию, допуская какие-то непонятные мне гиперболы, или сегодня с Карячкиным пообщалась и надышалась его утренне-похмельными парами. Что ты мелешь? С какой стати музею конец придет? Я еще понимаю, если какой-нибудь террорист решил выкрасть картину «Неравный брак», чтобы подарить ее своей невесте. Или некий заморский коллекционер уговорил наше министерство продать из музея пару кусков какой-нибудь мраморной мерзости. Ну и что? Все бывает. В конце концов, древний Давидка останется с нами, а вместе с ним — определенный источник стабильного дохода.
— Константин, ты не понимаешь, — отвечает бабулька. — Постарайся напрячь свое алкоголизированное сознание и понять тот факт, что музею грозит выселение.
— Это с какой стати?
— А с такой. Ты же знаешь, что фондов сейчас почти не выделяют. Министерство старается и так, и эдак, чтобы хоть какую-нибудь копейку сшибить. А тут нашлась одна фирма под названием «Цветы любви», которая готова выложить кругленькую сумму за аренду нашего особняка. А нас планируют перевести чуть ли не за край московской окружной дороги в какую-то старую усадьбу.
— Вот это дела! — начинаю понимать я. — Плохо дело. Мне и сюда-то добираться — почти сорок минут, а за границу города вообще, почитай, половину дня ехать. Нет уж! Я в корне не согласен с такой постановкой вопроса! Потом, ты же понимаешь, что обратно с работы я обычно на автопилоте еду, потому что мозг уже с трудом функционирует. А к новой трассе автопилот сразу не привыкнет.
— Какой ты, все таки, завзятый эгоист, Константин Похмелыч! — сердится Калерия. — Только о себе и думаешь! А что будет с музеем? На этой усадьбе помещений — в два раза меньше. Да и не предназначена она под музей.
— Ну хорошо, — соглашаюсь. — Считай, что я заплакал и извинился. Судьба музея отныне колоколом грохочет в моих грудях. А что делать-то с этой проблемой? Надо же возмущаться в прессе, взывать к помощи общественности. Общественность — она не допустит, если ее в нужном направлении сориентировать.
— Да поздно общественность будоражить, — безнадежно машет рукой Калерия. — Можно подумать, что я сама заранее что-нибудь знала. Позвонили сегодня утром из министерства и поставили перед фактом. Представители этой чертовой фирмы сегодня уже помещение смотреть придут. Если понравится, то все, Константин, придется мне покончить свою жизнь каким-нибудь жутким способом, потому что другого выхода я не вижу.
— Ты подожди, Каля, не суетись, — успокаиваю ее я. — Коньки отбросить — оно никогда не поздно. Потом, вряд ли это произведет должное впечатление на министерство, даже в том случае, если ты повесишься на Давидкином железном штыре. Им-то что с этого? Будет только одна статья в «Мегаполис-экспресс«: «Старушка повесилась на приборе скульптуры древнего воина в знак протеста против ущемления свобод сексуальных меньшинств». И все. Нет, Каля, мы должны пойти другим путем! Кстати, что это за фирма «Цветы любви»? Насколько я понимаю, цветы любви — это дети. Они чего, детский сад тут открыть собираются?
— Ага. Детский сад! Как же! — язвительно отвечает Калерия. — Элитный бордель они тут собираются открывать. Говорят, что обстановка вполне подходящая. Конечно, официально это будет называться массажным салоном, но ты же знаешь — что они там массируют.
— Ах, какие негодяи! — возмущаюсь я. — Превратить очаг культуры в рассадник разврата. Нет, я конечно не ханжа, но подобная постановка вопроса приводит меня в крайнее негодование. Так и передай нашему министерству.
— Константин, — опять сердится Калерия. — Ты сегодня хоть что-нибудь дельное скажешь или так и будешь попусту языком болтать? Какое дело министерству до твоих протестов? Надо что-то придумать в недрах нашего заведения, а не надеяться на это чертово министерство.
— Что-нибудь, — говорю, — придумаем. Я сейчас схожу, выпью кофейку и постараюсь напрячь мозговые извилины.
— Иди, — говорит Калерия, — хранитель искусства. Только смотри, чтобы у тебя извилины не задымились с перенапряга.
— Не беспокойся, Каля, мои извилины закалены в ночных философских размышлениях. Ничего с ними не сделается.
Ответил я ей, Серег, и отправился в буфет, чтобы хоть чуть-чуть прояснить мозги после ночных бдений. Но когда я туда шел через зал со всякой древней посудой, с недосыпу не разглядел и вмазался башкой прямо в какую-то древнюю сковородку. Звон поднялся — на весь музей. А главное, недалеко от меня Карячкин охмурял какую-то очередную экскурсию и заявил, негодяй, что вот, дескать, до чего отдельных представителей рода человеческого доводит неумеренное алкоголепотребление. Представляешь, Серег, каково мне это было слышать из Карячкинских уст? Нет, я конечно из себя пионера-героя строить не собираюсь. Но в отличие от Карячкина Константин Похмелыч никогда не пьет раньше вечера, то есть двух часов дня.
Впрочем, я в тот момент на его негодяйские слова даже внимания не обратил. Потому что от удара сковородки возник эффект просветления. Я сначала даже открыл закон взаимного притяжения головы со сковородкой, но следом за ним в голову пришла такая светлая идея, что пришлось сразу бежать в кабинет Калерии. Ворвался туда и заорал: — Каля! А эти ростки любви — единственные покупатели нашего здания?
— Вроде, да, — отвечает Калерия. — Они просто очень большую цену предложили. Конечно, за копейки министерство наш музей не отдало бы.
— Тогда у нас есть вариант сделать так, чтобы этому борделю наше здание на понравилось.
— А чем оно может не понравится? — удивляется Калерия. — Здание хорошее, добротное. Даже если кое-где штукатурку отбить, так они все равно ремонт делать собираются, и это их не остановит.
— Партия все продумала, — говорю. — Есть одна светлая мысль. Когда эти деятели придут, ты сразу меня зови, я-то им экскурсию по музею и сделаю.
— А что ты такое надумал? — интересуется Калерия.
— Что надумал, то надумал, — отвечаю я. — Пока секрет. Если получится — значит все в порядке. Ну а если не получится, то все равно делать нечего, потому что других вариантов у нас нет. Разве что придется тебе исполнять номер с повешеньем на подтяжках, но лично я считаю подобный способ неэлегантным. Да и привязался я к тебе за это время.
— Спасибо тебе, гроза расхитителей народного достояния, — отвечает Калерия, немного прослезившись. — Они придут где-то через час, вот тогда и приводи в исполнение свой хитроумный план. Глядишь, чего из этого и получится.
Ну, через час, так через час. Я, Серег, засел в буфете и стал составлять план действий. Плохо то, что кофе там был довольно паршивый, поэтому голова все никак не могла выйти на стопроцентую соображаемость. Но потихоньку кое-что придумалось, поэтому я с трудом поднялся, разыскал нужных мне работников музея и разъяснил им поставленную задачу.
Через какое-то время вахтерша прибежала снизу и сообщила, что представители фирмы «Плоды любви» прибыли и ждут кого-нибудь, кто покажет им помещение.
— Ну, давай, Константин, — прочувствованно сказала Калерия. — С Богом. И помни, что в твоих руках не только судьба нашего музея, но моя старушечья жизнь, если это для тебя хоть что-нибудь значит.
— Ладно, Каля, — говорю. — Рано патетику разводить. Ты, главное, действуй, как я тебе сказал. Все. Пошел я.
Калерия меня перекрестила, я сделал серьезное выражение лица и отправился встречать эти любовные плоды.
Спускаюсь вниз. Гляжу, действительно стоят: мужик какого-то странного вида и две тетки. Одна тетка — вылитая бандерша: толстая, наглая и неимоверно противная. Вторая похожа на крысу и тоже противная-препротивная.
— Здрассте, — говорю, — дорогие друзья. Позвольте считать нашу сегодняшнюю встречу залогом новых, волнующих взаимоотношений между нашими фирмами.
— Хорош болтать, — говорит эта бандерша. — Иди, показывай хоромы. Мы тут целый день торчать не собираемся.
— Селый день не селый день, Лалиса, — вступает в разговор мужик, который, оказывается, здорово шепелявит, — а помесение надо осмотлеть тсятельно. Я не могу допустить, стобы мои клиенты испытывали хоть какие-нибудь неудобства.
— Что им будет, твоим клиентам? — ярится бандерша. — Приходят пьяные настолько, что девушки не могут нормально работать. В нижнем положении клиент немедленно засыпает, а в верхнем — скатывается с девушки на пол. А потом назад деньги требуют, потому что, дескать, удовольствие не получили. Прям хоть алкогольную экспертизу проводи перед началом обслуживания.
— Давайте не будем посвящать в наши проблемы посторонних, — тоненьким голосочком говорит крыса и обращается ко мне: — Вас как зовут?
— Константин я, — отвечаю, — Данилыч. Можете меня звать просто Костя. Я — человек простой, к тому же алкоголист. Если хороший человек попадется, то он все тайны от меня выведать может за бутылку огненной воды, потому что мне не столько принципы важны, сколько возможность похмелить организм на предмет угнетенного состояния.
— Ну ладно, ладно, — торопит бандерша. — Будет тебе разугнетение организма, только давай побыстрее костылями двигай.
Ну что остается делать? Веду их в первый зал. А он по размеру довольно большой. Главное, эти «плоды любви» сразу начинают свои коварные планы строить на предмет использования помещения.
— Вот здесь, — решительно заявляет бандерша, — сделаем холл со всякой наглядной агитацией. По стенам развесим плакаты с видами услуг и ценами.
— Цены писать не надо, — говорит крыса. — Пускай это для клиентов будет приятной неожиданностью после окончания лечебных процедур.
— А в углу, — мечтает мужик, — поставим бал со всякими напитками.
— Бал — это правильно, — одобряю я. — На балу выпить — первое дело!
— Не надо бара! — не слушая меня, говорит бандерша. — Они и так пьяные приходят. Девочки жалуются, что под конец рабочего дня от их гремучего дыхания сами становятся пьяные в стельку. Я бы вообще запретила пьяными обслуживаться. Это портит реноме нашей фирмы.
— Ой-ой, — иронизирует крыса. — Тоже мне «реноме». Ты еще бы на стену плакат повесила «Бордель образцовой культуры быта».
— Что ты понимаешь вообще в культурном обслуживании! — разъярилась бандерша. — Если хочешь знать, настоящее, культурное обслуживание привлекает солидных клиентов. А тебе дай волю, так сразу превратишь наше заведение в гнусную сексуальную забегаловку, куда набежит всякая шелупонь.
— Культура — она везде нужна! — вступаю тут я в разговор. — Даже выпить культурно надо уметь. А находятся некоторые, которые...
— Во-во, — подтверждает мужичок. — Ты, Лалиса, слусай голос налода. Налод — он плосто так говолить не будет.
— Кто народ? Это вот этот хмырь — народ? Леня, не смеши меня! Ты лучше высчитывай — сколько денег на ремонт холла понадобится, — отвечает бандерша.
— Кстати, — говорю я. — Место для холла выбрано не очень удачно. Этот зал вообще какой-то особенный. Сюда кто ни заходит, сразу испытывает какое-то гнетущее чувство и спешит уйти. Просто на ровном месте у человека возникает состояние подавленности. Видите, разгар дня, а в зале — ни одного посетителя. Мы в прошлом году тут ремонт затеяли, вскрыли стену, а там чьи-то кости лежат. Сначала вызвали священника, чтобы помещение очистить, так у него во время процедуры эта дымящаяся жестянка с цепки слетела и прям на ногу шлепнулась. Тот с перепугу выругался непечатно, а потом заявил, что сам ничего сделать не может, так что для нормального очищения требуется архимандрит или даже епископ.
— А каких-нибудь экстласенсов вызывать не плобовали? — интересуется мужичок.
— Ну как же! — охотно отвечаю я. — Вызвали этого... как его... ну которого в топке спалили как Буратино... вспомнил — лазоходца!
— Лозаходса? — уточняет мужик.
— Типа того, — соглашаюсь я. — Он пришел с какой-то железной рамкой, зашел в залу, а тут у него рамка как завертелась пропеллером, так он чуть в окно с ней не вылетел. Сказал, что здесь какая-то анормалия наблюдается.
— Сто-то я себя не осень холосо сювствую, — неуверенно заявляет мужичок. — Мозет в длугой зал пойдем?
— Что ты его слушаешь, дурака старого? — напустилась на него бандерша. — Он несет всякую чушь, а ты уши и развесил. А плохо себя чувствуешь, потому что пить надо меньше.
— Ну и пожалуйста, — обижаюсь я. — Я к вам, можно сказать, со всей душой отнесся. Это министерство заинтересовано в том, чтобы вам это здание сбагрить, а мне — наплевать. Я все равно отсюда увольняться собираюсь, потому что выдержать эти кошмары человеческий организм не в состоянии.
В этот момент на пороге зала возник Карячкин. Боже мой! Ну и видок у него! Даже я испугался, уж на что был готов к этой картине. Экскурсовод стоит весь белый, руки трясутся, глаза красные и совершенно безумные.
— Ой! — говорит крыса. — Кто это?
— А, — машу рукой я, — не обращайте внимания. Мужик дежурит в этом зале уже месяц. Пришел молодым, красивым парнем, а теперь — видите чего творится с человеком?
— Боже мой, — потрясенно сказала бандерша. — Он что, пьет, что ли?
— По-черному, — с готовностью отвечаю я. — Да и как тут не запить, когда на его глазах у Венеры Милосской руки отрасли, да еще и с татуировкой: «Не забуду скульптора Мигеле Анджело».
— Мда, — сказала бандерша. — Тебя, — это она обратилась к мужичку, — в этот зал сажать нельзя. Ты и так у меня сильно неустойчивый в плане возлияний. Слушай, — это она мне. — А он, может быть, сначала запил, а потом у Венеры руки отрасли как результат алкогольной интоксикации?
— Сами вы — интоксикация! — обиделся я. — Можете со мной в мастерскую сходить. Там ребята уже вторую неделю статуе руки отпиливают. Она же по инвентарной описи без рук числится.
Бандерша хмыкнула, но попросила только показать другой зал. Следующее помещение было нашей гордостью: огромный зал с картинами, мебелью и скульптурами. Калерия даже ухитрилась повесить там две огромные люстры.
«Цветам любви» зал явно понравился. Бандерша опять начала делиться своими грандиозными планами: — А здесь, — тут она даже причмокнула, — мы сделаем настоящие греческие бани. В центре расположим огромный бассейн, на стенах развесим Рубенса и Рафаэля. Обстановочка будет — клиент просто с ума сойдет. Да и люстры будут не лишними. Мало ли — у кого какие сексуально-эротические фантазии.
— А зачем чего-то развешивать? — интересуется крыса. — Тут и так полно всякой мазни висит. Заберем с десяток картин в качестве бесплатного приложения, и все дела.
Видал, Серег, какие наглые? У меня внутри все так и задрожало от бешенства, но вида я не подал.
— Ага, — говорю. — Валяйте свои древние сауны. Помещение как раз подходящее. Только сразу должен предупредить, что девушки-мойщицы здесь очень быстро станут превращаться в тех самых древних гречанок. Проверено уже.
— Это как? — интересуется мужичок.
— А вот так, — отвечаю. — Думаете, эта аномалия на один только зал действует? Здесь тоже творится черт знает что.
— И что? — нервно спрашивает бандерша. — Опять персонал запивает со страшной силой?
— Если бы, — говорю я. — Запивают тут все поголовно. Но в этом зале — другая проблема. Почему-то очень быстро происходит старение организма. Просто мгновенно. То ли в раствор какая-то радиоактивная мерзость попала, то ли еще что.
— Что ты мелешь? — взрывается бандерша. — Какая радиоактивность? Это здание строили еще в те времена, когда никто об этом не слышал!
— А чего вы меня спрашиваете? — отвечаю я. — Откуда мне эти тонкости знать? Ну, может, не радиоактивность, а порча какая или сглаз. В старые времена в этом толк понимали. Дирекция раскопала какого-то историка, собирателя архивов. Так тот сказал, что в этом здании сразу после постройки и ввода в эксплуатацию творились всякие жуткие дела.
— Олгии? — с надеждой спросил мужичок.
— И это было, — отвечаю. — Но все заканчивалось дикими убийствами и всякой мистикой. Родовитые семейства просто пачками отравлялись, убивались и спивались. А потом, перед самой революцией, последний хозяин дома поссорился с какой-то колдуньей, и она здание прокляла на веки. Тот после этого прожил неделю, а потом выпил бутыль Смирнова, перерезал себе вены и утопился в туалете, оставив записку: «Тяжело жить на Свете простому барону Пете». Когда пришли его забирать в покойницкую, то как раз в этом зале обнаружили совершенно безумного старика, который по документам оказался сыном покойного, и было ему всего 32 года.

[ConnorНеубиваемый]

— Тьфу, какую чушь ты несешь, — озверела бандерша. — Это же все было до революции. Потом наверняка здесь кого-нибудь заселили.
— Ага, — соглашаюсь я. — Какой-то наркомат. Только они снаркоманились за пару месяцев, и здание долго стояло пустое. А потом его нашему музею отдали. Министерство решило, что это наилучший вариант, потому что посетители приходят ненадолго и с ними ничего особенного происходить не успевает. Бывает, правда, что кто-то в обморок грохается или беспричинно рыдать начинает, но это же не смертельно. Вот только с персоналом беда. Текучка жуткая. Только руководство держится подолгу, потому что сидит не в здании, а в отдельной пристройке. Там ничего особенного не происходит. Но скоро всем нашим бедам — конец. Подобрано отличное здание где-то в районе окружной дороги. Там и воздух чистый, и помещение уже освятили без всяких проблем. Да и лозаходец со своей рамкой ходил-бродил, но ничего плохого не нашел. Помещение там, конечно, поменьше, но мы уже готовы в «хрущобу» переехать, потому что сил никаких нет.
— Ты постой, — сердится бандерша, — языком не мельтеши. Ты толком говори — какое старение тут происходит.
— Как это какое? — удивляюсь я. — Обычное старение организма. Я еще тогда не знал ничего, поэтому привел в этот зал свою жену работать, которая на пять лет меня младше. Проработала она тут два годика, и все! Вешалки! Я-то все никак толком не замечал... Ну сами понимаете — жена. Привык я к ее наружности. А что меняться постепенно начала... Ну, думал, прическу плохую сделала или наштукатуриться забыла. Но тут недавно взял фотографию музейных работников, которая как раз два года назад была сделана, посмотрел — мама моя дорогая! Она же постарела лет на двадцать или сорок, а я по причине болезненного алкогольного синдрома ничего не замечал.
Тут в зал входит Калерия, подходит ко мне и говорит: — Ну что, милый, заканчиваешь работу? Когда домой пойдешь, не забудь купить хлеба и молока. Да, и еще обязательно апельсинов купи. Нам же завтра к сыну в тюрьму надо пойти.
— Хорошо, — отвечаю, — любимая. Я все сделаю, ты не волнуйся.
Калерия меня целует в щечку и уходит.
— Это она? — потрясенно спрашивает бандерша.
— Да, — вздыхаю я. — Она. Дражайшая моя Калерия. Видали, как искорежило ее? А ведь она — еще совсем молодая. Ну ничего. Скоро всем нашим бедам конец придет.
— А с сыном сто такое слусилось? — спрашивает мужичок.
— Так он в третьем зале дежурным работал, — объясняю я. — А там у всех крыша едет. Я-то все думал — что с парнем такое? Сначала он футбол смотреть перестал. Потом хоккей. Затем перешел с пива на красное портвейновое вино, чего с ним никогда не случалось. А потом как-то раз взял, да и изрезал ножом все картины, висящие в зале. На суде только и сказал: «А чо они на меня так смотрют!» Теперь в этом зале дежурных вообще нет, потому что еще двое до него в психушку угодили. Да и посетителей туда стараемся не пускать после случая, когда попался один нервный старичок и сразу бритвой «Ивана Грозного» порезал. У него просто совсем была неустойчивая психика, поэтому зацепило примерно за пятнадцать минут. Мой-то, старшенький, почти полгода продержался.
— Лалис, — говорит тут мужичок. — А если наси клиенты девосек излезут? Или девоськи их? Сего делать-то будем?
— Да ну тебя, — отвечает бандерша. — Может он врет все?
— Странные вы какие-то, ребята, — говорю я. — Мы же договорились, что мне фунфурик причитается на поправ здоровья за раскрытие местных секретов. Я-то все равно отсюда увольняюсь, потому что организм надо серьезно поправлять. И Калерию с собой заберу, потому что она даже в другом месте уже работать не сможет. Пусть отдыхает супруга моя дражайшая. Может и оклемается. А то она вон вчера меня «Феликсом Эдмундовичем» назвала. Совсем крышка у тетки едет. Так что гоните мой законный фунфурик и готовьтесь к переезду. А я, если что, у вас консультантом потом могу служить. Буду заранее предсказывать — кто сопьется, у кого крыша поедет, кто состарится, а кто совершит должностное преступление. Не бесплатно, конечно, потому что у меня тоже в этом помещение здоровье уже сильно подорвано.
— Лалис, Лалис, — опять встревает мужичок, — сто-то мне это все не сильно нлавится. А вдлуг ты посталеес? Я этого не пелезиву!
Бандерша надолго задумалась.
— Слушай, — обратилась она ко мне, — а про какое помещение в районе кольца ты говорил?
— Э-э-э, нет, — отвечаю я. — Я может отсюда и увольняюсь, но за просто так рыбные места продавать не намерен. Здесь же еще народ остается, мои знакомые, между прочим.
— Ладно, хватит мне тут патетику разводить, — грубо отвечает бандерша. — За все заплачу. Колись, давай.
— Сто долларов в национальных американских буказоидах, — елейно отвечаю я.
— Что-о-о-о?
— И еще пятьсот баксов в качестве добровольного пожертвования музею, — продолжаю. — Им же надо молоко за вредность покупать.
— Ну ты и обнаглел! — совсем рассвирепела бандерша.
— Лалис, — опять встревает мужичок. — Сто это для нас — больсие деньги, сто ли? Да мы за тли элосисесеких массаза все отобьем. Зато лаботники бутут в полядке. Сколько мы их усили, усили, а все пойдет насмалку?
— Точно, Лар, — говорит крыса. — Зачем нам со всякой мистикой связываться? А если он и правда — не врет.
— А мне наплевать, верите вы или не верите! — заявляю я. — Можете вообще ничего не платить. Только потом вспомните Константина Данилыча и заплачете горючими слезками, что его не послушались. Я же вам, дуракам, помочь хотел.
— Лалис, — опять теребит бандершу мужичок, — он плавда помось хосет.
— Ладно, — решительно говорит бандерша. — Нам неприятности действительно ни к чему. И так этих неприятностей — выше крыши. Выдай ему сто баксов и в администраторской внеси пятьсот в фонд музея. А ты, — это она мне, — давай рассказывай — где другое помещение.
— А там и рассказывать ничего не надо, — тороплюсь я. — Просто идете в министерство и говорите, что передумали и хотите арендовать то здание, которое планировалось отдать музею. Только моему начальству ничего не говорите, а то я даже выходного пособия не получу.
На этом, Серег, и договорились. Ну как тебе мои героические действия? Чего говоришь? Хитер-бобер? Конечно. Зато видишь, как мы шикуем? На эти сто баксов еще долго гужеваться можно. Да и Калерия, опять же, премию обещала. Только одно, Серег, не очень хорошо. Я сегодня перед работой зашел к старушке покалякать, а она так хитро говорит: — Ты, Константин, завтра, когда после работы пойдешь, не забудь купить молока и хлеба. Ты же помнишь — где я живу? — и так хитро улыбается.
Представляешь? Видать, совсем крышка у старой клюшки съезжает. А знаешь, Серег, еще что интересно. У нее действительно, оказывается, сын здесь работал и две картины порезал. Только он не в тюрьме сидит, а в психушке. Видал? Жизнь, Серег, это чертовски сложная штука. Ладно, чего сидишь, как деревянный? Разливай давай!

[ConnorНеубиваемый]

Суровое детство

— Эх, Серега, Серега! Кто же тебя так учил коктейли делать? Это что ты сейчас такое сварганил? Коктейль «Белое безмолвие»? А зачем ты водку лил в водку по кончику ножа? Чтобы не смешивалось? А-а-а! Так вот в чем дело? И кто это тебе такой рецепт замечательный посоветовал? В книжке вычитал? Ай, маладца! Ладно, давай вздрогнем, только уж прости, я по старинке — просто водку. Без всяких этих новомодных течений водки в водку. Поехали...
...Ух, хорошо пошло. Чего говоришь? Как жизнь? Нормально жизнь, Серег. Вон, в музее новую экспозицию открыли, посвященную музыке. Такие экспонаты — закачаешься. Действующая модель скрипки Страдивариуса в натуральную величину, рюмка, которую Шаляпин разбил арией Ленского в переложении для баса с оркестром! Но гвоздь программы — кисть самого Паганини! Чего? Нет, конечно. Не настоящая. Просто гипсовый слепок. Я тебе ее потом покажу. Ну у мужика и пальцы были! Такое ощущение, что по четыре сустава на каждом. А длина-то, длина! Тридцать сантиметров, просто не ходи купаться. Представляешь? С такими природными данными он бы мог быть великим карманником или карточным шулером. А потратил мужик свою жизнь — на сущую ерунду. Пиликал на скрипке, забавляя всякую чернь.
Чего? Ничего не слишком, Серега! Я-то точно знаю — о чем говорю. Потому что через эту чертову скрипочку чуть нормального детства не лишился. Что «да брось ты, Похмелыч»? Так оно и было! Я тебе говорю! Ты давай, наливай, а я тебе поведаю историю моего золотопузого детства, чтобы ты понял — до чего эти скрипульки мерзкие детей могут довести. Налил? Поехали!
Короче, так. В школе я всегда авторитетом пользовался. Ты же видишь, и сейчас фигура — все при мне. Несмотря на бытовой алкоголизм и суровые условия эксплуатации меня в нашем музее, мужик — хоть куда. А все из детства пошло. Всякий здоровый спорт. Бег наперегонки с трамваем, шастанье по чердакам и крышам, бои с соседней школой и физическое воспитание сверстниками меня и мною сверстников с применением грубой силы. Авторитет был... Не поверишь, чихнуть в классе никто без моего разрешения себе не позволял. Отличники все так и роились вокруг с криками: «Костян! У меня спиши сегодня! У меня!». А физрук, когда меня видел, сразу пускал слезу, клал руку на голову и говорил: «Константин! Ты меня не подведи! На тебя, можно сказать, вся надежда у нас, в плане молодого поколения».
Но тут родители выкинули кунштюк. Решили меня, значит, музыке выучить. Чтобы сын, так сказать, гармонично развивался. Я-то, Серег, конечно не против. На гармошке выучиться или, скажем, на трубе. Трубачи, между прочим, самые уважаемые девушками люди в оркестре. Но мамаша, грымза такая, решила меня выучить на скрипке играть. Дескать, скрипачи больше всех зарабатывают. Даже и не подумала, что мой пятый, насквозь русский, пункт для этой профессии не сильно подходит. Ну, пункт — это самое маленькое горе. Проблемы начались совсем не с этим.
Главное, знаешь как мамаша меня в эту могилу заманила? Говорит: «Костик! Ты хочешь научиться играть на гитаре?». Ясный пень — кто же, будучи молодым, не хочет научиться играть на гитаре? Все девчонки твои будут. Даже у трубачей увести можно. Я, конечно, как баран головой и закивал. А она так сладко говорит: «Вот ты, Костенька, еще маленький, а маленьким тяжело на гитаре играть. Для них делают специальную маленькую гитару, которая называется — скрипка. Ребятишки сначала учатся на скрипке играть, а потом, когда подрастают, им уже гитару дают. Ну что? Пойдешь учиться?». Вот так и спровадили меня на скрипке учиться.
Ты представляешь, мне сначала даже понравилось. Таскать ее не тяжело, играть тоже не сложно, потому что можно не пальцами, а бандурой со струнами, которая называется смычком. Пилишь ты эту скрипку, пилишь, а она орет — как стадо мартовских котов. Прикольно, да?
Я с годик на этой скрипке отучился, потом чувствую — стремительно падает авторитет в классе. Просто-таки уже никто ни в грош не ставит. Кличку придумали: «Скрипач». Я сначала радовался, а потом как-то быстро понял, что кликуха-то — обидная. Просто до слез обидная. Потому что все представители этой профессии — какие-то хлипкие и в очках. То есть если ты играешь на скрипке, должен быть однозначным хлюпиком. И никакими подвигами нельзя доказать, что ты не хлюпик, если эта кличка прицепилась. Я даже через школьный двор перестал с занятий музыкой ходить. Потому что стоит там появиться, как сразу весь двор начинает орать: «Во, парни, Костян-Скрипач шурует со своей балалайкой! Костян, сыграй нам что-нибудь чувствительное. Какой-нибудь ноктюрн Шопенгауэра! Уж больно поплакать охота!». А мне, Серег, как на это реагировать? Конечно, надо было взять скрипку и хрястнуть ей кому-нибудь по ушам. Но ее выдали в музыкальной школе и папаше объяснили — сколько он должен будет заплатить, если с ней что-нибудь случиться. Папаша мне это тоже объяснил очень даже популярно. Можно сказать, вколотил эту мысль в самое подходящее место — в задницу. Так что я потом полгода как садился, так сразу и вспоминал — сколько эта деревянная механизма стоит. Нет, можно было, конечно, скрипку кинуть где-нибудь у забора и вступить в бой кулаками и головой, но я боялся, что скрипку кто-нибудь сопрет.
Короче, дошло до того, что меня даже на футбол перестали вратарем приглашать. Заявили издевательски, что вдруг я попорчу об их мяч свои неимоверно талантливые ручки. И все пошло кувырком. Даже физкультурник на меня стал смотреть презрительно и заявил, что, дескать, только самый тупоголовый кретин, вроде меня, может променять настоящую физическую культуру на занятие для очкариков и хлюпарей.
Ты представляешь, Серег, я чуть не повесился. Что было делать? Родители и слышать не хотели о том, чтобы я перестал пиликать или хотя бы переквалифицировался на настоящую гитару. Потому что привыкли хвастаться перед гостями — какой у них сын талантливый. Как гости придут, выпьют, так отец фальшивым голосом заявляет: А сейчас, друзья, мой сын порадует вас «Элегией» Масне. А то, что друзья от этой масни могут в белую горячку спокойно впасть, — его не волновало.
Я, Серег, может быть, еще потерпел с годик, но когда однажды подружка из параллельного заявила, чтобы я ее не смел с уроков домой провожать, потому что над ней все подружки смеются, понял, что с этим надо кончать. И знаешь — чего сделал? Просто взял и закопал скрипку в землю на материном огороде. И родителям прям так сразу об этом и заявил. Папаша, конечно, меня исполосовал — просто как зебру. Но я, как красный партизан, так и не сознался — в каком именно месте. Они половину огорода перерыли вместе с картошкой — так ничего и не нашли. Мать все причитала: «Костик! Что ты наделал? Ты не скрипку в землю зарыл! Ты ТАЛАНТ в землю зарыл!». Но я был стоек и тверд.
Из музыкальной школы, конечно, меня выперли в один момент. Пытались отца заставить деньги за скрипку заплатить, но тот заявил, что готов указать местоположение инструмента, поэтому платить за него не собирается. Музыкальная школа потом несколько раз субботники на нашем огороде устраивала. Чуть нефть не нашли, заодно матери новый колодец вырыли. Но скрипку обнаружить на удалось.
Я, между тем, сразу пошел в секцию бокса. Когда тренировался с грушей, представлял себе, что это скрипочка моя висит, так что тренеру приходилось мне несколько раз объявлять выговор за ужасное обращение с инвентарем. Не поверишь, Серег, за полгода первый разряд получил.
В школе, конечно, авторитет восстановился как бы сам собой. Не без помощи жестоких физических расправ, конечно. За слово «скрипач» брал обидчика и колотил им по скелету в кабинете естествознания. Все как-то довольно быстро отвыкли. После этого без моего разрешения в классе никто ни встать, ни сесть себе не позволял. А Светка из параллельного сама пришла и попросила, чтобы я ее домой провожал с болтающимися на поясе боксерскими перчатками. Говорит, что подружки просто обзавидовались вусмерть. Вот такие дела. Своими руками, можно сказать, спас свое детство. Отец еще несколько раз пытался мне вспомнить музыкальную школу и поруганный огород, но после того как я кулаком пробил дубовый шифоньер в поисках конфет, как-то сразу притих и предпочел забыть эту историю.
Так что, Серег, с детьми в этом плане надо быть поосторожней. Я вон своего Васятку на контрабасе играть отправил. Сам лично отлил у приятеля на заводе стальной футляр. У сынишки теперь бицепсы — в рубашку не пролезают. А если кто-то что-то нехорошее про его иструмент посмеет сказать, Васятка просто футляр на ногу обидчику ставит — и все дела. Уже пятерых в классе теперь «Утенок Дональд-Дак» кличут. А Васятку — уважают. Потому что и музыкант, и богатырь. Гармоничная личность. Вот так вот, Серега, учись, как надо детям счастливое детство создавать.
Что говоришь? Куда скрипка делась? Ясный пень, я ее и не думал зарывать у отца в огороде. Вдруг бы нашли? Хранил в надежном месте у приятеля в сарае. Между прочим, именно эта скрипка сейчас в новом отделе под видом модели Страдивариуса выставлена. Калерия мне за нее полугодовую премию отвалила. Говорит, что давно не видела такого древнего инструмента. А как ты думаешь — на какие такие доходы ты в черную икру уже просто с головой зарылся? Да ладно, Серег, не обижайся. Клади голову обратно. А мне вон той осетринки кусочек передай. Да не режь ты ее, интеллигент хренов. Давай всю рыбину. Я люблю хорошо закусить, чтобы водки больше влезло.

[ConnorНеубиваемый]

Переквалификация

Серег! Ну чего ты сидишь, как не русский? Чего? Ты и есть — не русский? А какой ты? Наполовину татарин, наполовину еврей? Ни фига себе! Прям какое-то татаро-еврейское иго у тебя, Серег, получается. А чего пьешь, как лошадь Переживальского? Жизнь не удалась? А у кого она удалась? У меня, что ли, удалась? Я тут как писатель Юрий Олеша. У него ни дня без строчки было, а у меня — ни дня без приключений. Как у неуловимого мстителя. Только я тут — вполне уловимый. Иначе хрен бы меня Калерия заставила такие кунштюки выкидывать. Ты давай, Серег, наливай кумыса нашего, молока солдата. А то я опять в сплошных переживаниях. Прям хоть увольняйся. Ни дня покоя. Чего? Вздрогнули, Серег? Конечно, вздрогнули!
Короче, рассказываю все по порядку. Вчера опять собрался подремать у Калерии после ночной смены. Правда, я хоть в приличном виде был, потому что почти не пил ночью. Ты же, Серег, меня вчера это... как его... проинтерпретировал? Нет! Проигнорировал! Вот! Я ночью даже зацепил пару часов храповицкого, делая вид, что изучаю древние рукописи. Так вот, прихожу в кабинет к Калерии, а престарелая девственница опять ко мне бросается, аки тигра лютая, и орет: — Все пропало, Константин Похмелыч! Вот и конец моей славной карьеры пришел, давайте прощаться нафиг.
Я ей говорю:
— Калерия! Ты прекрати мне тут форс-мажорные аккорды разводить, говори толком — что случилось.
Короче, Серег, выясняется, что приезжает из Италии группа экспертов, чтобы осмотреть статую древнеримского воина. Заплатили немаленькие деньги, между прочим. В национальных итальянских долларах. А у Калерии — обычная проблема: экскурсовод Карячкин, зараза, опять нажрался до синих крокодилов и во время экскурсии принял древнего воина за негодяя Дантеса, который на дуэли ухлопал самого знаменитого арапа всех времен и континентов. И представляешь, Серег, настолько раздухарился, что в состоянии аффекта, вызванного непрерывной алкогольной интоксикацией, оторвал древнему воину древний меч, на который он опирался. Так что воин теперь находится в капитальном ремонте. А ты же знаешь наших капитальных ремонтеров: запчасти к нему, дескать, теперь не выпускаются, надо делать полный ремонт правой фаланги пальца, короче, канитель на месяц, не меньше. Калерия их и уговаривали, и шантажировала, и применяла во все карманы материальное стимулирование, — ничего не помогло. Я ей предложил меч изолентой прикрутить, а она говорит, что будет международный скандал, никак не меньше.
Ну, я ей посочувствовал, конечно, а она тут произносит коронную, леденящую всю душу фразу: «Выручай, Константин Похмелыч!».
Я говорю:
— Калерия! Ты что? Мои ремонтные способности сильно ограничены. Если твои специалисты не меньше месяца возиться собираются, то я за пару часов никак не управлюсь, чтобы заметно не было.
— Да нет, — говорит. — У меня тут мысль одна возникла.
А меня, Серег, от ее мыслей — прям в дрожь бросает.
— Ну, — говорю, — выкладывай свою мысль, только сначала мне валерьянки накапай, капель пятьсот.
— Константин, — говорит. — Придется Вам побыть древним воином. Минут двадцать, не больше. Даже меньше.
— Калерия, — отвечаю. — Я тебя, конечно, сильно уважаю и все такое прочее, но ты бы сходила к врачу провериться. Может у тебя в сосудах головного мозга непроходимость мысли образовалась? Что ты несешь такое? Как я могу стать древним воином, когда я вовсе даже современный сторож-алкоголист?
— Партия все продумала, — говорит. — Мы тебя облачаем в древнеримские доспехи (на складе есть запасные), белим побелкой и выставляем в зал. Глаза закроешь, и все дела. Вокруг тебя сделаем круг метров в пять, оградим веревочкой и близко подходить не разрешим ввиду особенной ценности древней фигуры. А я тебя за это устрою еще на полставки ночным администратором. Фиктивно. Возьму грех на душу, но для тебя, Константин, я готова на любые должностные преступления.
— Калерия, — говорю. — Ты в своем уме? А если у меня какая физиологическая потребность сработает, типа там закурить или чихнуть? А если итальянцы заметят? Такой международный скандал будет, что не только ты, весь музей с работы вылетит вместе с древними экспонатами.
— Константин Похмелыч, — ластится Калерия. — Ну какие физиологические потребности не могут потерпеть двадцать минут? Заранее покуришь, я тебе из командирских запасов стограммульку налью, чтобы крепче стоялось. А? Ну, выручай боевую подругу!
Вот так вот, Серег, дело оборачивается. Знает же негодяйская старушонка, что я ей отказать не могу по своей высокой ответственности и отзывчивости. Короче, говорю, что пусть наливает двести, и я согласен. И, Серег, пошло-поехало. Набежали тетки из запасника, разоблачили меня до трусов, натянули всякие латы древние. Одна даже комплимент отвесила: Вы, говорит, очень представительных форм мужчина, прям как древний воин. И все так ласково мне древнеримскую юбочку прилаживает. Я ей сказал, что в Америке такие поглаживания называются «сексуальный херасмент» (по радио передачу слышал), и пусть радуется, что в России живет. А то в Америке она бы до конца жизни работала мне на лекарства от морального ущерба. Короче, одели меня в эти латы и побелили театральным гримом. Калерия в древнеримский рот набулькала двести капель какой-то аптекарской гадости (сказала, что это алкогольный бальзам от нервов). Я говорю: — Каля! Только ты смотри, чтобы эти эксперты хреновы близко не подходили. Я же все таки живой человек. Мало ли, мышца непроизвольно дернется или еще чего. Пускай любуются моей мужественной красотой издали.
— Не волнуйся, — успокаивает Калерия, — Константин. Все будет чики-чики. Экскурсоводу Карячкину даны строгие указания туристов за ограждение не пускать ни под каким видом.
— Что? — говорю. — Так их Карячкин поведет? Все. Пришел мой смертный час. И твой тоже, между прочим.
— Не бойся, древний воин! Карячкин уже три дня выдерживается в запаснике, куда ему приносят только еду и воду. Так что он будет трезв так же, как при рождении.
— Ну, смотри, Калерия. Ежели что, я тут ни при чем.
Дали мне затянуться раз пять, отнесли в зал, поставили на постамент. Смотрю, вокруг действительно ограждение радиусом метров в пять сделано. Ну, думаю, где наша не пропадала, Константин Похмелыч! Везде пропадала!
Я глаза прикрыл, чтобы соответствовать облику древнего воина, а сам на зал поглядываю. Посетителей почти нет, потому что утро. Вдруг, смотрю — шурует группа итальянских работников во главе с вечной головной болью Калерии — экскурсоводом Карячкиным. Надо сказать, что абстинентный трехдневный пансион в запаснике повлиял на Карячкина живительным образом. Мужик выглядит — как автомобиль «Москвич» после капитального ремонта. Весь какой-то подобранный, как пружина, глаза горят яростным желанием выпить. Он их сначала по залу поводил, со всякими там «посмотрите налево», «посмотрите направо», «обернитесь за спину». Потом смотрю — подводит итальянцев к моему ограждению и начинает свой волнующий рассказ: — Перед вами, друзья, окаменелая скульптура древнего римского воина работы вашего соотечественника — великого Микеланджело Антониони. Что хотел сказать мастер этим своим произведением? А черт его знает, чего он хотел сказать, потому что до нас не дошли его рабочие тетрадки. Вы все, друзья, прекрасно знаете, как тяжело жилось простому древнегреческому, пардон, древнеримскому воину в те суровые времена! Ненормированный рабочий день, махровая дедовщина, отсутствие увольнительных в город по выходным, плохое питание и всяческие издевательства начальства. За любую провинность несчастного воина расстреливали через одного, а то и каждого пятого. Но древние наемники с честью справлялись со всеми тяготами военной жизни. Тем более что ничего другого им, в общем-то, и не оставалось. Хочу напомнить вам одну старую легенду, которая ярко демонстрирует суровую мужественность тогдашних солдафонов. Напали как-то на Рим то ли варвары, то ли татаро-монгольское иго. Секлись-рубались они у стен древнего Кремля, пардон, у Фермопил недели две, не меньше. Но доблестный предводитель древнеримских воинов Леонид твердо сказал: «Ну, мужики, отступать некуда! Позади — древний Рим, который мы отдать никак не можем, потому что куда нам тогда деваться?». Воины вняли призыву своего любимого центуриона, тем более что он в воспитательных целях сразу расстрелял всех через одного. Бой завязался — не ради славы, а ради жизни в пресыщенном аристократическом Риме. Легионеры стройными рядами набрасывались на варварских татаро-монголов и рубили их в капусту своими длинными мечами. А вечером отправлялись отдыхать с гитарами, пардон, с гетерами и пили там свое древнее вино, почему-то разбавляя его водой. И вот в один такой боевой вечер мужественный солдат по имени Мусий Сцевола вышел на двор по малой нужде. Ну, вино с водой дало о себе знать. И вдруг в самый патетический момент на него сзади предательски набросился отряд варварских партизан. Скрутили доблестного легионера веревками и цепями, привели в свой штаб и начали пытать: мол, давай, паря, рассказывай — сколько у вас стреловидных единиц на душу населения и всякой боевой техники. Но древний герой отличался стойкостью духа и крепостью нервов, поэтому на все расспросы отвечал: — Хрен вам по всей роже, подлые негодяйские захватчики. Римский воин не выдает никаких секретов, тем более что ему их по штату знать и не положено.
А варвары ярятся все пуще и пуще. Пытают геройского воина так, что только пыль по степи. Обливают его водой и выставляют на мороз, заставляют пить свой кумыс, плоскогубцами корежат латы, словом, издеваются, как хотят. Но наш легионер с честью вынес все муки и даже после кумыса не попросился посетить одно известное заведение. Поняли, негодяи, что не добьются ничего от мужественного сержанта и сказали, что пришел его смертный час: мол, сейчас его затопчут конем со страшной силой. И когда Мусий понял, что скоро отправится на рандеву к своим богам, он взял да и сделал свой знаменитый мужественный поступок, воспетый в легенде, — положил на комфорку руку и сказал: — Смотрите, гнусные угнетатели, как древний римский воин поджигает себе рукав, чтобы доказать непоколебимость солдатской натуры.
Варвары аж все остолбенели, глядя как у воина плавятся латы и капают прям в обеденный борщ. И так их это поразило, что заплакали они и решили, что никак им не справиться с целым отрядом геройских легионеров меньше, чем за пару месяцев. А поскольку они — племена кочевые и долго на одном месте стоять не любят, свернули палатки и отправились себе прочь от Рима искать новые места для набегов. Вот так и отстояли Рим благодаря эффектному поступку древнего воина!
Кстати, он тоже с варварами ушел. Его соблазнили более высокой зарплатой и высоким положением. Племя его так полюбило за геройство, что стало звать — Батый — Жженая Рука.
Вот эту знаменитую легенду и отразил древний ваятель — Мигель Анджело. Перед вами, друзья, и выставлен в полный рост тот самый Мусий, который изображен в тот момент, когда он вышел по нужде на двор и гордо стоит, ожидаючи подлого нападения. Посмотрите, как выразительно он опирается на свой меч! Каким спокойствием и геройским ожиданием пышет его лицо. А фигура, мышцы! Древний мастер настолько хорошо изучил анатомию, что тело легионера кажется почти живым. Хотя, если приглядеться, кое-где есть определенные недоработки. Вон, у латы справа заклепка отлетела.
Вот и все, друзья, что я хотел вам рассказать об этом бесценном произведении. А теперь, задавайте вопросы.
Какие, Серег, нафиг вопросы? Тут не только вся группа с раскрытым ртом стояла, даже я чуть рот не открыл, услышав столько волнующих подробностей. Все-таки нельзя Карячкину по трезваку работать. В поддавшем состоянии, если не перепьет, он экскурсию ведет, как по маслу: «А теперь друзья взгляните вон вправо на эту фигуру которая так и пышет спокойствием и умиротворенностью пройдемте дальше взгляните вон на ту амфору которая так и пышет спокойствием и умиротворенностью пройдите немного влево и взгляните на эту картину которая так и пышет спокойствием и умиротворенностью...». А тут... Целую лекцию прочитал. Итальянцы, конечно, в шоке. Еще бы, у них там среднее образование — очень паршивое. Ладно еще, что Ленина не читали, так они и в своей собственной истории — ни бум-бум. Так что Карячкин их уел, конечно. Тут один итальянец, зараза, вытаскивает фляжку и говорит Карячкину, мол, не хотите ли вы в знак признательности за такую познавательную информацию глотнуть нашего национального итальянского напитка — граппы. Карячкин как фляжку увидел, так у него глаза, как маяки разгорелись. Говорит, зараза, что вообще-то он на работе не употребляет, но раз от души и для взаимопонимания между нашими великими народами — почему бы не глотнуть пару бульков за здоровье Микеланджело Антониони. Ну, думаю, началось. Карячкин к фляжке присосался как пиявка, итальянец даже «мамма миа» сказать не успел, а фляжка оказалось пустая и со сплющенными боками от могучего присоса Карячкина. Экскурсовод еще раз поблагодарил туриста и стал продолжать расхваливать мою фигуру.
— Взгляните, — орал поддавший Карячкин, — на эту стройную фигуру древнего воина. По ней мы в полной мере можем судить, насколько в те времена были развиты физкультура и спортивные культурные мероприятия! Древние римляне, как мы помним, даже вино водой разбавляли во имя физической крепости организма, хотя лично я за это просто руки бы вырывал с корнем. Кстати, один такой факт имел место в истории! Жил да был один очень небедный патриций. У него было прекрасное хозяйство, много этих, как их, тетрадрахм и огромный дом, где он проживал со своей престарелой матрицией и любимой гетерой, которую звали Венера. Патриций, между нами, мужики, говоря, был совсем не дурак засандалить кувшин-другой после завтрака, перед обедом, после обеда и так до окончания традиционной оргии. Больше всего он любил знаменитое милосское вино, которое доставляло ему наиболее приятное опьянение. Все было бы хорошо, но гетера Венера была страшно недовольна обильными возлияниями своего спонсора, потому что он, к тому времени, когда пора было отправляться в постель, находился в совершенно свинском состоянии и был абсолютно не в состоянии порадовать Венеру хоть сколько-нибудь значительными плотскими утехами. Юная девушка от этого страдала и покрывалась прыщами, что значительно обесценивало ее как профессионалку. Однажды у Венеры родилась (как я считаю — дурацкая) мысль: разбавить вино водой, чтобы патриций к окончанию симпозиума находился хоть немного в приподнятом настроении и состоянии. Приносит эта гетера-сексуалка кувшин своему патрицию, тот залпом выпивает половину содержимого сосуда, на мгновенье застывает с выпученными глазами, а потом — раз, и отрывает Венере обе руки, находясь в явном состоянии аффекта от подобного кощунства. Вот такая печальная история. Впрочем, Венера не растерялась, прибежала к местному скульптору и попросила запечатлеть ее состояние, чтобы потом обратиться в поликлинику и получить справку об измывательстве. Древний ваятель ее запечатлел и получилось настолько хорошо, что изображение безрукой Венеры стало весьма популярно не только в Риме, но и в древней Иудее. О дальнейшей судьбе самой Венеры мы мало что знаем. Известно только, что она слупила с патриция много-много кабов голубиного помета в качестве компенсации за повреждение членам, научилась ногами рисовать и стрелять из пистолета, после чего долго и успешно выступала в местном цирке.
Вот такие дела, Серег. Короче, Карячкин поплыл со страшной силой, несет такую ахинею, что переводчица где переводит одно слово из десяти, а где просто молча улыбается кривой улыбкой. Главное, экскурсия идет уже почти час, а не двадцать минут, как мне было обещано. А чего я могу сделать? Карячкин надеется, что после дополнительных сведений его снова угостят граппой, а я стою неподвижно уже из последних сил. Итальянцы тоже заскучали, потому что сфотографировали меня раз сто со всех сторон, а карячкинскую бредятину слушать у них уже просто сил никаких нет, тем более что им его практически не переводят. Вдруг, смотрю — одна предприимчивая итальянка проскользнула за ограждение и направляется ко мне с хищно-исследовательским выражением на лице. Вот это номер! А Карячкин, гнида, ни на что внимания не обращает, а только упивается своим мерзким голосом. А мне, Серег, что делать? Я же — скульптура бессловесная и ничем не могу привлечь внимание экскурсовода. А эта зараза подходит и начинает изучать вблизи мою мужественную крашеную фигуру. Я, Серег, аж весь напрягся, но вида не подаю. Сначала эта зараза потыкала пальцем в ляжку на ноге и несколько удивилась теплоте старого мрамора. Потом попыталась вырвать у меня меч из рук. Представляешь? Я, конечно, держу крепко, но в голове уже зреют мрачные предчувствия. И точно! Эта стерва берет и приподнимает мою древнеримскую юбочку. Она таким образом скульптуру изучает, сука. А под юбочкой, Серег, — беда! Ясное дело, что покрасить меня целиком я не дался, поэтому остался в своих любимых семейных трусах в цветочек. Итальянка трусы увидела, обалдела, открыла рот, чтобы заорать, тут я ее, Серег, щитом по голове и треснул за неуемное любопытство и оскорбление творения древнего ваятеля. Итальянка на пол — брык, я принял первоначальную позу и стою, полный достоинства и величия. Экскурсия, конечно, в шум, Карячкин очнулся от своего ораторского экстаза, в голове у него немедленно прокрутились суровые инструкции Калерии, совмещенные с угрозой немедленного увольнения, экскурсовод шустро бросился за ограждение к итальянке, поднял ее и начал бормотать, что творение древнего ваятеля вблизи производит просто ударное впечатление, поэтому, дескать, администрация и запрещает вплотную изучать эту скульптуру. Вытащил он ее за ограждение, потребовал еще граппы, набрал в рот и стал брызгать поверженной туристке в лицо, не забывая себя подбодрить глоточком-другим. Итальянка очнулась и стала долго вспоминать — что с ней такое приключилось, но, видимо, Серег, я ее хорошо приложил, потому что она только глаза бессмысленно таращит и ничего вспомнить не может.
В общем, все окончилось благополучно. Карячкин быстро увел испуганную делегацию, меня отнесли к Калерии и там всем трудовым женским коллективом запасника отмыли мое исстрадавшееся тело. Калерия меня, как и обещала, устроила также на полставки ночным администратором, так что теперь в мои обязанности входят ответы по телефону. Вон он, в углу стоит. Серег! Ты куда? По телефону позвонить? Ну звони, Серег, звони. На что еще телефон, как не для того, чтобы звонить? Чего? Ну ты, Серег, даешь. Остроумец. Срочно пришлите, говорит, наряд омона, чтобы они нам еще закуски притащили. Правильно Серег, разыграй народ, а то ночью чего-то совсем скучновато. Ты номер от балды набирал или знакомому какому-то звонил? Что? Ты по 02 позвонил? Серег! Ты, это, как его... Короче, Серег, я тебе больше не наливаю. Побежали в древний саркофаг прятаться, а то повяжут нас со страшной силой.

[ConnorНеубиваемый]

Экскурсия

... Серег, блин, ну чего ты сидишь как деревянный? Что у тебя с руками? С руками у тебя — что? Все в порядке? Не болят? Тогда какого хрена ты не наливаешь? Мне, между прочим, в себя надо войти. После дневного развлечения. Поэтому сегодня доза увеличивается в полтора раза, а количество обходов залов уменьшается в два раза. Потому что чую — не дойду я под конец нашего рандеву. Чего? Да не ругаюсь я. «Рандеву» — это так французы говорят, когда собираются тихо и мило посидеть в хорошей компании. Вот ты, Серег, хорошая для меня компания? Да? Какая же ты, блин, хорошая компания, когда ты через полчаса от начала пьянки дрыхнешь, как паровоз! Кому мне, по-твоему, обо всех происшествиях рассказывать? Статуям этим гребаным? Ладно, Серег, вздрогнули... Короче, рассказываю все по порядку.
Отдежурил я сегодня, но домой ползти уже не хотелось, потому что во входную дверь не попадал, поэтому пошел я в кабинет к заведующей — Калерии Петровне, чтобы маленько отоспаться там на диване. Ты же помнишь, что мы с ней теперь — эти... как их... закидушные друзья. Упал я там на диванчик и отрубился вмертвую. Часа два проспал, чувствую — меня пытаются будить. Ты представляешь? После ночной смены! После законных 503 грамм водки! Будят пролетария нелегкого ночного труда. «Ночная ба-а-абочка, никто ж не винова-а-а-а-ат». Ты подтягивай, Серега? Чего? «Девочка ночь» теперь тебя называть? Але, Серег! Ты дозу-то — половинь. Рановато ты поплыл. Что? Это ты пел, оказывается? Ладно, слушай дальше.
Значит, чувствую — будят меня со страшной силой. А у меня под рукой — ни пистолета, ни гранатомета, ни огнемета, чтобы треснуть по врагу моего священного сна. И проснуться организм не дает. Печень занимается своим общественным долгом и блокирует сознание. А Калерия — хитрющая престарелая девственница. Вспомнила она, как я ей рассказывал о своем сантехническом прошлом. Пили мы там, конечно, по черному, но если где авария, — просыпаться нужно было мгновенно. Иначе Пархомыч, начальник бригады, два дня потом не разрешал на работе пить. Физически не разрешал, потому что пить было потом очень больно. Так вот, Калерия как заорет: «Сантехник Прокладкин! На втором участке — авария!». Я, конечно, вскочил, как конь немытый, бросаюсь в угол искать струмент, как вдруг доходит, что я давно уже не сантехник, а вовсе даже сторож в музее.
— Каля, — говорю. — Да ты, видать, с вешалки упала! Срочно купи себе кислородную подушку. У тебя явно мозг без кислороду оголодал. Совсем уже дикий стал. Купи, я ее тебе на день рождения болгарским крестиком вышью для красоты. Разве можно меня будить в такой ответственный момент?
— Коля, — отвечает. — Ты уж прости, что я потревожила твой священный для всего музея сон, но ситуация безвыходная! К нам приезжает делегация англичан, а экскурсовод Карячкин допился до красных крокодилов. Остановился у картины «Иван Грозный попал в голову сыну тяжелым предметом» и заорал: «Все правда! Вяжите меня! Я своему Васятке в голову шандарахнул за двойку в школе!». А его Васятке сейчас 35 лет и он чемпион Москвы по чего-то там билдингу. Короче, Карячкина увезли, а у меня больше экскурсоводов нет. Надо англичан полчасика поводить туда-сюда.
— Калерия, — говорю. — Ты сегодня не въезжаешь. Посмотри на меня! Перимордит четвертой степени и дыхание — как у Змея Горыныча. Я тебя повсеместно уважаю и готов к любым содействиям на почве культуры, но я же ославлю всю страну в мировом масштабе.
— Ничего, — говорит. — Надо, Коля. Другого выхода нет. Вот тебе жвачка «Дирол с ксилитом», только кариес, смотри, не поломай. А вот тебе бритвенный станок «Механизмус», который ласково обойдет все неровности твоего опухшего лица. Побреешься, кофейку треснешь, я тебе лицо стягивающим кремом намажу — сойдет для англичан.
— Ну, в порядок я себя, положим, приведу, — отвечаю. — Может быть, даже стану похож на просто сильно уставшего экскурсовода. Но чего я им буду рассказывать-то? Я ж ни фамилий, ни истории процесса не знаю. У меня все знания почерпнуты из «Московского комсомольца». Ты представляешь — чем это грозит нервным британцам?
— Партия все продумала, — говорит Калерия. — Болтать можешь, что угодно. У переводчицы в кармане будет лежать плеер с записью экскурсии. Она тебе будет кивать, когда надо перейти в следующий зал. И все дела. А по-русски там точно никто не понимает. Я у переводчицы спрашивала. Но они специально оплачивали экскурсовода, так что необходимо, чтобы какая-нибудь личность перед глазами болталась. А я тебе — мое революционное спасибо и отгул на следующей неделе. А, Колюнь? Выручай старушку. Мы же всегда дружили!
— Ладно, — отвечаю. — Только ради тебя. Давай свои диролы с кофеями.
Короче, возимся мы со мной. Организм потихоньку включает заблокированные механизмы, я даже вспоминаю свое имя, да и в зеркале лицо начинает вырисовываться крупными мазками. Быстро побрился, но этот «Механизмус», сука, все неровности на моем лице заметил, кроме носа. Первый раз у меня кровь из носа пошла как-то не изнутри, а сбоку. Но старушка, молодец, чем-то там бесцветным прижгла, так что все обошлось.
Выпил два литра кофе, потом Калерия намазала мне лицо каким-то кремом, от которого все фасадные составляющие сошлись прямо в центре физиономии. Кошмар. Губы слиплись с носом, ничего не разжимается, зато лицо — гладкое и холеное. Калерия сказала, что минут через пять я говорить смогу. А за эти несколько минут она мне быстро ликбез провела на исторические художественные темы. Как она сказала — на всякий пожарный. Я столько всего интересного узнал за эти волнующие минуты: 1) Мона Лиза не могла улыбаться после перенесенного в детстве жесточайшего кариеса, потому что «фигли сперминт» тогда еще не изобрели; 2) Иванов свою картину «Явление Христа народу» писал аж двадцать лет, потому что все никак не мог самолично застать эту волнующую процедуру; 3) на портрете «Неравный брак» изображен сам автор, то есть это как бы автопортрет; 4) княжна Тараканова в камере вовсе не мучилась, а дрессировала крыс. По окончании срока заключения с успехом выступала в цирке «Барнум и Бейли»; 5) картину «Три богатыря» писали с совета директоров знаменитой Питерской биржи; 6) в названии «Девочка с персиками» есть опечатка: на самом деле эксперты установили, что там — нектарины, а второй с краю — червивый; 7) боярыню Морозову увозили на крайний север не на санях, а на мотоциклетке. Так что художник грубо исказил действительность.
И так далее. Впрочем, Серег, я, может, чего и перепутал. Сам понимаешь, похмелье — вещь суровая, хотя и добровольная.
Наконец, лицо обрело знакомые, хотя и разглаженные очертания, Калерия меня одела в какой-то мешковатый костюмчик и повела в вестибюль (ой! какое слово противное: «вестибю-ю-ю-ю-юль». Тьфу!). А там — толпа этих англикосов. Все такие солидные, одеты в очки и фотоаппараты. Ну, думаю, Николай, не посрами российские культурные заведения. Но ты же, Серег, меня знаешь. Я нигде не тушуюсь. Подошел так небрежно к группе, на всякий случай дыхнул в сторону и говорю: — Здрасти, островитяне! Я — ваш новый экс-курсовод. Позвольте пригласить вас в первое зало, чтобы мы вместе культурненько обогатились древними предметами и всякой там мраморной мерзостью.
Переводчица им что-то проквакала, британцы потянулись гуськом в зал, поблескивая очками. Думаю — чего у них рожи такие серьезные, как будто на похороны пришли, а не насладиться культурной жизнью столицы? С другой стороны — а чего веселиться-то? И них, туристов, тоже жизнь не сладкая. Нет, чтобы пивнячок какой культурненько посетить, пообщаться там с простым народом. А их в музей запихивают, где я, даже просто спокойным галопом обходя залы, колотье в боку наживаю. Заходим в первый зал. Они все останавливаются у какой-то картины, где изображена сирень. Переводчица вопросительно смотрит на меня. А у меня, Серег, после двух литров кофе и стягивающего все лицо крема, глаза вообще ничего не видят. Я даже фамилию художника прочитать не могу на расстоянии. А близко подходить как-то неудобно. Ладно, думаю, где наша не пропадала? Везде пропадала! Начинаю экскурсию: — На этой картине, дорогие соотечественники Оливера Твиста, вы можете разглядеть простой русский цветок, в просторечье именуемый «Сирень». Цветок назван так народом в честь знаменитой музыкальной ноты «Си», благодаря которой композитор Иоган Себастьян Штраус создал свой знаменитый «Вальс цветов». Что хотел сказать художник этой картиной? Что вот, дескать, ребята, закончил я художественное профтехучилище, а объектов для самовыражения оказалось маловато. Не получается пока у меня, мужики, приступать к сложным произведениям типа трактора в разрезе или председателя колхозной молотилки — Степаныча. Вот и был выбран для художественного отображения действительности простой сиреневый цветок белого цвета. Который, к тому же, на восьмое марта стоит значительно меньше букета роз, тем более что эту сирень можно обломать совершенно бесплатно в любом палисаднике. Вся картина пронизана величавым спокойствием и красотой (эту фразу я, Серег, слышал у безвременно запившего экскурсовода Карячкина). На этом, друзья, наше знакомство с искусством в виде цветка позвольте считать законченным. Кто хочет понюхать растение — подойдите к картине, только не измажьте ее ничем таким.
Смотрю, переводчица в наушник вслушивается и что-то им там булькает. А островитяне довольно кивают головами. Значит — все тип-топ, Серег. Все идет по хитроумному плану Калерии. Добулькала переводчица, кивнула мне головой, я делаю широкий жест рукой и приглашаю гостей столицы в следующую залу. А там в полстены висит здоровенная картина, где полный раздрай то ли после куликовской битвы, то ли после разгрома армии Гудариана под Сталинградом. Нет, смотрю, костюмы на них древнерусские, значит точно — поле куликово.
— Позвольте, — говорю, — начать рассказ об этой картине величественными стихами нашего знаменитого и в ваших кругах поэта — Шурика Пушкина.
Приосанился, вывел руку вперед и загундел:

Как на поле Куликовом прокричали кулики.
И в порядке бестолковом вышли русские полки.
Как дохнули перегаром — за версту от них разит.
Значит выпито немало — будет враг разбит!


Набрал в грудь воздуху и совсем с выражением: Направо — нас рать!
Налево — нас рать!
Хорошо с перепою мечом помахать!


Смотрю, переводчица вылупилась на меня своими глазенками-растопырками, но все равно чего-то там англичанам по ихнему квакает. А они, смотрю, расшевелились. Я когда Пушкина дочитал, так даже похлопали. Тем более что я на последней строчке все свои пять литров воздуха из легких выдохнул, что создало необходимый художественный эффект присутствия. А я эту картину помню еще из школьных посещений. Экскурсовод все любил повторять, что, дескать, глаза героически погибшего воина и ноги его же все время смотрят на экскурсантов, откуда на него не взгляни. Сейчас, думаю, поражу гостей столицы этим спецэффектом.
— Друзья, — говорю. — На этой картине вы можете, даже сняв очки, лицезреть полный раздрай и опустошение после знаменитый битвы Кулика с Мамаем. Доблестные древние воины секлись-рубались, пока не завершили перемирие и не отправились пить пиво. А на поле остались только трупы и военная бронетехника в неремонтопригодном виде. На заднем плане вы видите воронье, которое слетелось поклевать людскую плоть, потому что в те времена юннатов еще не было и скворечники по лесопаркам никто не развешивал. А на переднем плане вам в лицо тычутся ноги героически павшего воина, которые обладают замечательным визуальным эффектом: с какой стороны ни взгляни на оконечности неизвестного солдата, они все время вам в лицо напоминают о величии состоявшегося воинского соревнования.
Смотрю, англичане действительно бродят перед картиной и смотрят с разных углов зрения, одобрительно покачивая головой. А одна, с веснушками и настырная такая, даже полезла картину отгибать и хочет сзади на холст смотреть.
— Пардон, мадам, — говорю. — Сзади на вас смотрят одни тараканы. Картину, не помывши предварительно руки, трогать запрещается. Штраф — 12 английских гульденов.
Переводчица мне уже вовсю кивает, мол, давай Константин, а то до ночи не управимся.
— Смирна-а-а-а! — гаркнул я группе и как полководец повел их в следующий зал.
А там — Шишкин в сосновом лесу. Ну, думаю, это вообще — с полпинка. Кто же Шишкина не изучал в детстве на конфетах? Они, конечно, столпились у знаменитых мишек, которые облапили поваленное бревно.
— Это произведение, товарищи, написал великий русский художник Шишкин. Он вообще всю жизнь писал один еловый лес. Ясный пень — что же ему еще оставалось с такой фамилией? За морские пейзажи его бы из гнесинского училища выгнали в один момент. Хотя, не скрою, были и другие прентцентденты. Например, художник Ай-Вазовский позволил себе морские пейзажи, хотя фамилия его прямо указывала на склонность к изображению различных античных амфор и прочего фарфорового безобразия. Так вот. Вернемся к Шишкину и его лесу. Художнику прекрасно удалось показать мохнатого зверя в привычной Шишкину обстановке. Посмотрите — как весело резвятся медвежата, сдирая кору с дерева. Какой безмятежностью и юношеским задором пышет эта картина. Так и хочется взять ружьишко и вмазать... ой, пардон, запечатлеть этот волнующий лесопарковый сюжет, который с таким мастерством художник-лесист Пушкин, пардон, Шишкин донес до грядущих поколений.
Смотрю, переводчица головой кивает так, что у нее тощая шея скоро совсем сломается. Ладно, думаю, делаю знак бровями группе и штурмуем следующий зал. А там такая классная картина: тетка в расстегнутом платье стоит на кровати в камере, а на полу — воды полно и крысы швондрают туда-сюда. Надо бы, думаю, название и автора посмотреть, но глаза все никак в чувство не сфокусируются.
— На этой картине, друзья, изображен важный момент в истории России, о котором многие годы умалчивала буржуазная пропаганда. Эта дамочка в пикантном платье — графиня Анна Каренина, посаженная на пять лет в одиночку за переход железнодорожных путей в неположенном месте. Общество отвернулось от нее за столь неблаговидный поступок и даже ее муж — Леонид Каренин — ни разу не принес в тюрьму апельсинчик или там какой-нибудь сникерс.
Ну, думаю, понесло тебя, Николай Похмелыч. Сейчас бы пивка бутылку, я бы такое понарассказал... Между тем, все идет путем. Переводчица чего-то квакает, англичане важно кивают головой. Экскурсия, слава Богу, уже к концу подходит. Ну, думаю, надо какой-нибудь эффектный финал забабахать. Переходим в следующий зал, а там — старый знакомый: Иван Грозный методично убивает своего сына вот уже который год подряд. Я встаю в позу.
— Перед Вами, друзья, один из мрачных периодов царского самодержавия. Монарх-самодур, который был прозван Грозным за свою грозность, совершает должностное преступление, которое карается сроком от 10 до 15 лет в соответствии с уголовным кодексом Российской Федерации, который мы все обязаны чтить. Тяжелым посохом престарелый царь перечеркнул все прогрессивные устремления молодого поколения своей эпохи. А что хотел его юный сын? Сущий пустяк! Всего-навсего виллу на Гавайях и спортивные сани для зимней езды. Но тиран был подвержен жутким приступам белой горячки, что сыграло свою нелицеприятную для молодого царя роль. Потом, разумеется, состоялся суд народных заседателей. Однако в те годы еще не было полного торжества демократии, поэтому пронырливый адвокат Ивана Грозного — князь Милославский доказал пристяжным заседателям, что тиран действовал в состоянии аффекта и его приговорили всего-навсего к общественно полезным работам. Кстати, не только художник Репин обращался к этой теме из истории России. Кинорежиссер Гайдай поставил по этому эпизоду картину, которая называется: «Иван Васильевич меняет профессию и становится профессиональным киллером». Вот так, друзья, на этой волнующей ноте позвольте закончить наше сегодняшнее заседание. Разрешите пожелать вам удачно преодолеть мировой океан на пути к островам, не замочив при этом ног. Конечно, прогрессивному человечеству кажется глупостью тот факт, что вами правит королева, которая также может в состоянии аффекта шваркнуть каким-нибудь царским атрибутом в висок загулявшего принца Эндрю, но я надеюсь, что весь английский народ когда-нибудь воспрянет от векового сна и скинет с плеч своих эту пронафталиненную королевскую власть, пойдя таким образом вперед к новым свершениям. Спасибо за внимание, товарищи. Я кончил!
Переводчица добулькала, англичане вежливо похлопали, а некоторые даже попросили расписаться на каталоге. А я, Серег, расписался и стырил одну красивую ручку. Группа, слава Богу, ушла, я немного покурил за статуей Давидки и отправился к заведующей. Смотрю, а там у кабинета — Содом с Геморрой. Калерия с переводчицей ругаются так, что пыль столбом стоит. Подхожу, пытаюсь погасить конфликт мирными средствами. Не поливать же их из огнетушителя. Короче, оказалось, что у переводчицы батарейки в плеере сели в первые две минуты. И ей приходилось всю мою белиберду англичанам переводить, потому что сама она даже из школьного курса ничего не помнила, да и в музей попала в первый раз в жизни. Во, думаю, дела. Но мне-то — что? Я и не утверждал, что могу экскурсии водить. Тем более, в таком изрядно утомленном состоянии. Короче, доругались они с Калерией, переводчица хлопнула дверью и убежала. Калерия на меня смотрит и так задумчиво говорит: — Ну что, Коля, облажались мы с тобой по полной программе!
— Фигня, Каля, — говорю. — Наплевать на этих чарльзов диккенсов. Они уедут и забудут через пять минут.
Вдруг в дверь пуляет переводчица и тащит здоровенную книгу посетителей, которая лежит внизу. Раскрывает и переводит: «От имени группы английских туристов приносим огромную благодарность администрации музея, которая за каких-то пять фунтов в час предоставила нам незабываемую встречу с известным на весь мир замечательным русским артистом — Геннадием Хазановым».
Во как, Серег! Ты въезжаешь? За это надо тяпнуть. Серег! Ты чего — умер уже? Во, балда! С полбанки окосевает так, что не поймешь — спит он, или не спит. Ладно, дрыхни, спящая царевна-лягушка. Пойду залы осмотрю и тоже — баиньки. Уж больно тяжелый денек перед этим выдался. Калерия, я думаю, теперь простит мне спящее состояние на боевом посту.

[ConnorНеубиваемый]

Происшествие с Давидкой

... Давай, Серег, наливай. Между первой и второй перерывчик — с гулькин хрен. Чего? Ну, между пятой и десятой. Какая, ик, разница? Вздрогнули... Серег! Ты чего-то сильно вздрогнул. На пол падать не надо. Он грязный. Все? Очухался? Молодец. Ты сознания не теряй, а то мне собеседник — во как нужен. Страшно одному в музее-то. Вот только зеленый змий и помогает не скопытиться. Не поверишь, я, перед тем как сюда пришел, вообще почти не пил. В смысле — водку по будням. Ну, пивко, там, красненькое, это, конечно, завсегда. Но алкоголистом не был. А сюда устроился — поплыл со страшной силой. Прям с первой ночи. Без бутылки водки дежурство нормально не проходит. Да и с ней, родимой, такого насмотришься, что не только голова, подмышки поседеть могут. Потому что они, Серег, живые, скульптуры эти. И наблюдают за мной. Я сначала думал, что это — белая горячка. Оказалось — ничего подобного.
Одно полезно: безусловно, круто повысился уровень образования. Мне теперь с мужиками во дворе и выпивать как-то неприятно. Культура у нас теперь разная. Они все о своем талдычат: карбюраторы, фигаторы, прокладки и маслицесъемные колпачки. А мне теперь хочется поговорить, к примеру, о древней Греции. Вот как пили в древней Греции, не знаешь? То-то. Культурненько пили. Вино разбавляли пополам водой. Кощунство, конечно, зато могли всю ночь присутствовать на оргии и под стол, в отличие от тебя, Серега, не падали. Потому что пили лежа. В горизонтальном положении. Культурный народ был, за что и пострадали. Пришли к ним эти... как их... варвары, которые только портвейн и употребляли. Вот так и закончилась древняя Греция, топчись она конем. Портвейн, родимый, их сгубил. А мастера они были — замечательные. Часы солнечные делали. Это вот сейчас часы забарахлят, мастер один винтик сменит, и все! Как новенькие! А раньше если часы солнечные ломались, надо было весь механизм менять.
У меня, кстати, в третьем зале — один древний грек стоит: Давидка. Я в первую ночь к нему знакомиться пришел. Говорю: «Ну, чо? Мраморный! Сгубил тебя портвейн?». А он на меня только косится белесым глазом и не отвечает. Потому что стыдно ему. А знаешь, почему стыдно, Серег? Вовсе не из-за портвейна. И не потому, что он голый стоит. Они нагишом не стесняются. А стыдно ему из-за того, что мужское достоинство листиком прикрыто. Так-то он — во всей красе, а достоинства и не видно. Я говорю: «Давидка! Ты не боись! Придет осень — листик спадет!». Он не верит и чуть не плачет. А я, Серег, ты ж меня знаешь: за друга — на все готов. Взялся за листик и давай его отдирать.
Вот только время не рассчитал. Утро было. Конец смены и 500 граммов водки. А эта зараза, заведующая наша — Калерия Петровна, зачем-то пораньше пришла. Не спится ей, старой деве, все эротические фантазии мучают. Как увидела Холерия, что я Давидке этот фигов листик отдираю, сразу раскричалась, клюшка, дескать — зачем вы, Коньстантин Данилыч, античное искусство нарушаете! Как вы смеете, грит, обнажать древние гениталии! Это же, орет, задумка великого Мигеля Анджело! Не въезжает, курва, что этот Мигеле творил в эпоху расцвета царизьма и жесточайшей цензуры. Потому что нельзя было в те времена показывать достоинства больше, чем у царя-угнетателя. Я ей и говорю, что у нас сейчас — демократия, и народ своих достоинств не стесняется. Народ стал раскрепощен в сексуальном смысле и требует знать правду — действительно ли там 30 сантиметров, у древнего героя Греции! Так старушонка, Серег, от моих слов чуть крышей не поехала. Да как вы смеете, грит, произносить такие жуткие 30 сантиметров в приличном обществе! Видал, куда клонит? Но ты, Серег, меня знаешь. Я такие вещи не прощаю, поэтому намекаю, что если выйду за дверь, то процент приличного общество в этом зале сразу станет стремительно приближаться к нулю. А она бросилась к Давидке, пихнула меня кулачонком в грудь и стала всем телом закрывать этот фиговый листок. Не дам, говорит, портить древнюю красоту. А я, поскольку был выпимши, от старушкиного удара так сразу с копыт и упал. А упавши — немедленно заснул, поскольку сильно устал в пылу борьбы двух идеологий.
Калерия как увидела мое бездыханное тело, так чуть умом не тронулась, потому что решила, что ненароком убила мужественного пролетария. Но поскольку бабулька курсов медсестер не заканчивала, ей невдомек было, что надо мне под нос чего-нибудь противного сунуть, типа нашатыря, нафталина или шампунь с кондиционером в одном флаконе. Ей в голову только одна мысля пришла, что надо мне на лоб чего-нибудь холодненького положить. И такая в ней сила с испугу сделалась, что сгоряча взяла и оторвала этот фиговый листок у Давидки, который потом положила ко мне на лоб. А листок, Серег, килограмм десять весит. Творение-то — монументальное. Меня как листком придавило, так я сразу проснулся в холодном поту с рукой в горшке. Думал, что меня уже замуровали. Вскочил, смотрю — полное отсутствие у Давидки фигового листка. И знаешь, Серег, чего оказалось? Нету там никаких положенных любому мужчине-производителю достоинств. Схалтурил древний архитектор. Оставил пустое место, как будто так и надо. Калерия рыдает, говорит, что из-за моего возмутительного поведения она своими руками испортила древний антиквариат. Я говорю, чтобы она не раззюзивалась тут понапрасну, что сейчас Константин Похмелыч чего-нибудь придумает. Ты же знаешь, Серег, я у нас — рукастый. Срушный, как говорят у мамаши в деревне.
Сначала думал на суперклей это дело посадить. Намазал погуще и заставил Холерию плотно прижимать листок к месту неожиданного отсутствия давидковых достоинств. Но со всей этой канителью уже много времени прошло. Посетителей набежало — туча. Представляешь картину: стоит древнемраморный Давидка, а к его фиговому листку припала всем телом древняя девственница — Калерия. Картина была — не ходи купаться. Народ просто угорал, а Холерия шипит — мол, сколько времени ей так посмешищем торчать. Я вежливо говорю, что по инструкции полагается для хорошей склейки плотно прижимать изделие 24 часа. Она говорит, что жаль — не прибила меня этим листком, пока я в отключке лежал. Совсем озверела бабулька. А в мои планы утреннее смертоубийство не входит, поэтому разрешаю ей опустить листок, приношу здоровый железный штырь и вбиваю его в аккурат туда, где должен был находиться штырь мраморный. На штыре нарезаю резьбу, в листок вдалбываю гайку, после чего мраморное украшение можно спокойно накручивать. Просто и гениально.
Калерия сразу успокоилась и пообещала не жаловаться на меня директору. Я ей ради хохмы предложил поцеловаться в знак примирения, так она — представляешь — раскраснелась вся, как маков цвет, игриво хлопнула меня своей сумочкой по руке и загрохотала костями к себе в кабинет. Игривая такая старушка оказалось. А у меня на руке синяк — до сих пор играет всеми цветами радуги. Потому что она в этой сумке ключи от всех залов таскает. Пуд сумочка весит — я тебе отвечаю.
Зато от нововведения у Давидки я теперь постоянный источник дохода имею. На что, как ты думаешь, Серег, мы пьем? Не на мою же зарплату. На нее только сникерс купить и можно. Я, Серег, знаешь, как делаю? Вижу группу туристов, подхожу и предлагаю за чирик с носа посмотреть — что скрыл Мигель Анджелович Буанавротти под фиговым листком. Веришь, все покупаются! Ни одна группа не отказалась. Потихоньку подвожу их к Давидке, скручиваю листок и демонстрирую железный штырь с резьбой. Народ в отпаде. Иностранцы фотографируют, снимают на камеры. Короче, все довольны. Холерия, конечно, сначала в крик срывалась, но я как начал ей выдавать по трехе с носа, сразу успокоилась и мы даже подружились. Кстати, мировая старушонка оказалась. Она мне про свою революционную молодость рассказывала. Как кухаркой в Смольном работала. Ленина, представляешь, видела! Ильич ей все любил шутить: «Вы, Калерия Петровна, скоро будете управлять государством. Вот из золота нужников понаделаем, так и будете управлять государством. Но сначала — надо учиться, учиться и учиться готовить еду. Потому что если...». Але! Серег! Ты чего — задрых, что ли? Ну, вот. Эх, Серега, Серега...

[Екатеринка]

энто нереально прочесть!!!!!!!!!!!!!

[Брызги Шампанского]

как много букаффф

[ROBIK]

Не читал и вряд ли буду!?

[ConnorНеубиваемый]

Сообщение от hochutebya

как много букаффф

Сообщение от Екатеринка

энто нереально прочесть!!!!!!!!!!!!!

сие есть чтиво на выходные
на самом деле читается на одном дыхании